В. А. КОЖЕВНИКОВУ

После 8 мая 1902.

Глубокоуважаемый и дорогой Владимир Александрович

Меня чрезвычайно удивляет, почему это самое демократическое ученье, которое заменяет бессмертие, по праву рождения будто бы принадлежащее человеку, бессмертием, приобретаемым трудом, трудом неэгоистическим, трудом общим, совокупным, братским, трудом не для самого себя, а для родителей, предков, тех самых, которых народ своими причитаниями старается вызвать из могил, работою над прахом, тленом, вместо чистенького труда над своею душею, над мыслями, вместо исключительной заботы о спасении своей души, почему это учение, никогда не отделяющее себя от других, желающее трудиться для всех и со всеми, т. е. со всеми живущими для всех умерших^*, признается самими аристократами, не молодыми, а старыми, гордостью, и особенно философами и учеными. Эти последние уже самоотверженно готовы пожертвовать своею будущею жизнию, в которую они, конечно, не верят, для блага потомства.

Правда, и это учение — хотя оно есть не что иное, как замена средства лишь мифического действительным, или даже не замена, а присоединение к мифическому, или мистическому, действительного, — может быть представлено в таком виде, что даже и мужикам покажется гордостью, вроде того обращения к мужику: «Вози навоз, не ленись, а там хоть и Богу не молись». С самого изобретения огнестрельного оружия в деревнях, конечно, в очень немногих, по причине бедности, крестьяне стреляли из пушек в тучи, в видах спасения полей от града. Мужики не видели в этом ничего оскорбительного для Божества, а архиепископ харьковский^* усмотрел в этом действии оскорбление, заклинал профессоров Хар<ьковского> университета не употреблять такого средства для спасения от голода¹, хотя профессора вообще, как и сам архиепископ, не считают голод бедствием для себя.

Можно или даже должно спросить, что; естественнее и нравственнее, превращение ли села в город, оставление земли, замена земледелия мануфактурною промышленностью, приготовлением искусственных тканей, или же замена искусства обращения праха отцов, предков в пищу, в одежду, в средства жизни потомков святым делом превращения этого праха (с помощью и по воле Бога этих отцов, которые для Него никогда не были мертвы) в тело и кровь их, чтобы они стали живы и для нас. Это было бы превращением земледелия во внехрамовую Евхаристию или Пасху, на прахе отцов совершаемую в союзе со всеми живущими, распространяя священнодействие на внеземные, небесные пространства и на преисподняя земли.

Кратко: что; естественнее и нравственнее, превращение ли земледелия в искусственную промышленность, или же превращение его, землед<елия>, в воскрешение?²

При обращении села в город есть ли какие-либо задатки устранения нищеты и скудости, тогда как, несомненно, бедности не мо<жет> б<ыть> при обращении искусственного земледелия в естественное, священное.

К вопросу о возвращении в село, вопросу не новому, присоединяются мотивы высшей нравственности.

Город, в котором господство от 3-го сословия переходит к 4-му, к сословию наибольшего секуляризма и утилитаризма, которое наименьший труд и наибольшее наслаждение считает высшим благом, такой город превратит два учреждения терпимости в храмы нетерпимости, так что к вытесненным из города кладбищам присоединятся вытесненные из него Храмы, Музеи, школы, высшие и низшие, кроме ремесленных, с общим ремеслом — грамотностью, вероятно, стенографическою; тогда Храм, Университет и Музей, освободившись от ига города, объединившись на кладбище, став в прямое, непосредственное отношение к земле и небу, к силе оживляющей и умерщвляющей, самое земледелие превратят в Воскрешение. Пахание обратится во вскрытие пластов земли, прах ряда поколений в себе заключающих, силою землетрясений, силою, обращенною в правильное движение, работу воскрешения совершающее.

Город, вытеснивший все, кроме кабаков как источников искусства, по Ницше, и бардаков, храм Похоти, творящей мир (мир как воля)³, отрезвится и, как блудный сын, возвратится к земле, к праху отцов.

Поговорить о Кронштадтских ревивалях⁴.