* * *

Вы несомненно больше, чем Голиаф, и я несомненно несравненно меньше, чем Давид, но во имя Триединого Бога дерзаю восстать против Вас. Но во имя Триединого возможна не борьба, а умиротворение¹⁴⁵.

Помеченное 4-м апреля произведение бездушного хулителя, было ли оно писано в великие дни страдания Христа или в светлые дни Воскресения (столь ненавистного Толстому), одинаково доказывает, насколько он чужд народу и земле русской и как страшно неверно название этого озлобленного иностранца, пишущего о России, писателем, да еще великим, русской земли. Наша литература, делавшаяся с Петра Великого (и даже прежде) более и более Rossik'ою, т. е. сочинениями иностранцев о России, достигла в Толстом наибольшей ненависти, которая не пропустила ни одной слабости, ни самого малого недостатка, даже преувеличив их. Наша Литература — бич России. Не было ни одного иностранца, который бы питал такую злобу к России, как Толстой. Но с наибольшею злобою в России он относится к Православию^*, и особенно к Православию Пасхальных дней. Итак, и Страстная служба, и Пасхальная — Колдовство? Тут нужно поставить ни знак вопроса, ни знак изумления и удивления, а особый знак, знак ужаса, которого нет, кажется, ни в какой Грамматике, потому что она не предвидела — надо сознаться в справедливости выражения — дьявола в человеческом образе¹⁴⁶. Говоря, что Христос выбросил бы антиминс, следовательно, и плащаницу, он открывает нам свою душу, показывает, какая злоба кипела в ней при виде антиминсов и всего подобного им.

Мы сами были свидетелем, какой он мастер вызывать слезы на своих глазах и как искусно он умеет обращать внимание на эти слезы, тогда как другие стараются их скрыть. Приближаясь к нему, уже чувствуется холодное бездушие. Он совершенно неспособен к состраданию^**. По его собственным словам, он видел все службы¹⁴⁸, следовательно, и Страстных и Светлых <дней>, и ничего не почувствовал, хотя служба Страстной недели вся состоит из чтения Евангелия, на часах, на утрени, на вечерни, 12 Евангелий на утрени Великого Пятка, 4 на часах и одно на вечерни, занимая чуть не половину этой вечерни.

Рубинштейн, который в своей опере «Христос» театр превращает в храм¹⁴⁹, так прочувствовал, так передал Страдания, изображенные в Евангелии, что, по свидетельству Баскина, весь зал рыдал¹⁵⁰. Г-жа Гончарова говорит, что впечатление от драмы (Страстей) в Обераммергау получается потрясающее и оно во всю жизнь не изгладится. Напротив, с течением времени оно усиливается, становится цельнее. Все лишнее изглаживается из памяти; укладываются там лишь сцены, центром которых является Христос, происходящие по Евангелию и так хорошо с детства знакомые каждому. «За мной целая скамья была занята простым народом; они шопотом делились своими впечатлениями, изливавшимися из глубины их простых сердец, потрясенных страданиями Христа... Им стала понятна заповедь любви до самоотвержения, наглядно представленная на Тайной Вечери и на Голгофе. Здесь они поняли душой Евангельские истины добра и зла и не скоро забудут их. Да не одни простые люди, много образованных^* плакали, как дети»¹⁵¹.

С. 42 - 43